По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками - ласкала и тянулась поцеловать. - Опять!.. Навалилась. - О!.. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди, - тоска, - издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска. - С чего тоска-то? Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы. - Давай матерись, Полайся - она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер. Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его поняли. - Не поймешь ведь. - Почему же я не пойму? Объясни, пойму. - Вот у тебя все есть - руки, ноги... и другие органы. Какого размера - это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога - ты чувствуешь, захотела есть - налаживаешь обед... Так? - Ну. Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели. - Но у человека есть также - душа! Вот она, здесь, - болит! - Максим показывал на грудь. - Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит. - Больше нигде не болит? - Слушай! - взвизгивал Максим. - Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! - вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха. Да и сам он не верил в такую-то - в кусок мяса- Стало быть, все это - пустые слова. Чего и злить себя? - Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить - все равно, что об стенку головой биться. - Ой, трепло! - Сгинь с глаз! - А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть? - А что, по-твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому. Нервничаю. - Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют. А этот - нервничает, видите ли. Пузырь. Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом - люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет - мороз. Люди - по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть - выпивают, но и там веселого мало. Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется - вот где сволочь - маята! И пластом, недвижно лежать - тоже не хочется. И водку пить не хочется - не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел - оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это - гнусное предательство, что он - "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком. - Зачем же чертежи-то передал? - допытывался старшина. - И кому!!! Этого Максим не знал, знал только, что это - "хуже Власова". И горько плакал. В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы. "Ну и что? - сердито думал Максим. - Так же было сто лет назад. Что нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех - свои... И все? А зачем?" Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот - поп. Самый натуральный поп - с волосьями. У попа что-то такое было с легкими - болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт. Максим пошел к Лапшиным. Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях - клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков. - Мне столько не надо. Мне надо три хороших - жирных. - Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам - каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... а я их тебе приволоку двенадцать штук... Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим. - Что? - спросил он. - Душа болит, - сказал Максим. - Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет? - Спирту хочешь? - Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя когда-нибудь душа или нет? Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой: - Разбавляй по вкусу. Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза у попа - ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому - не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный - не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие - живые, трепетные нити - распутывать. Однако - Максим сразу это почувствовал - с попом очень интересно. - Душа болит? - Болит. - Так. - Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком. - Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай. - Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил: - Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло - есть добро, нет зла - нет добра, Понимаешь меня? - Ну, ну. - Не понужай, ибо не запрег еще. - Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот - странно, далеко и безответственно. - Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея - борется со злом. Илюха заснул за столом. - Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли. Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать. - Чего с легкими-то? - поинтересовался для вежливости. - Болят, - кратко и неохотно пояснил поп. - Барсучатина-то помогает? - Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный... - Ты что? - удивился Максим. - Я просил не перебивать меня. - Я насчет легких спросил... - Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе - зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда - зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет. - В коммунизм, что ли? - Что коммунизм? - В коммунизм веришь? - Мне не положено. Опять перебиваешь! - Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не торопись. - Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта - победит. Иначе - для чего все? А? Где такая сила? - Поп вопросительно посмотрел на Максима. - Есть она? Максим пожал плечами: - Не знаю. - Я тоже не знаю. - Вот те раз!.. - Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это - океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость... - Поп выпил спирт, промакнул скатертью губы. - Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но - стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся - мы обречены. - Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю? - Валяй. - Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают? - Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал. - Значит, если я тебя правильно понял, бога нет? - Я сказал - нет. Теперь я скажу - да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! - Поп выпил. - Теперь я скажу, что бог - есть. Имя ему - Жизнь. В этого бога я верую. Это - суровый, могучий Бог, Он предлагает добро и зло вместе - это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза - делаешь вид, что тебе интересно слушать... Максим пошевелился на стуле. - Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай и ад. - Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. - Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других... Зло? Ну - зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких - "подставь правую". Дам в рыло, и баста. - А если у него кулак здоровей? - Значит, такая моя доля - за ним бежать. - А куда бежать-то? - На кудыкину гору. Какая тебе разница - куда? Все в одну сторону - добрые и злые. - Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь, - сказал Максим. - Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая - скулить на месте. Максим стиснул зубы... Вьелся горячим злым взглядом в попа. - За что же мне доля такая несчастная? - Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами. - Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как? Поп громко, густо - при больных-то легких! - расхохотался. - Видишь! - показал он свою ручищу. - Надежная: произойдет естественный отбор. - А я ружье принесу. - А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб. - Ну - ножом пырну. Я могу. - Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть. - Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит? - Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей. Максим налил. - Ты самолетом летал? - спросил поп. - Летал. Много раз. - А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо; Жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку - молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно - с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает. - А у вас в церкви... как заведут... - У нас не песня, у нас - стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина? - Люблю. - Споем? - Я не умею. - Слегка поддерживай, только не мешай. - И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой. - Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно... Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа. - Отец! Отец... Слушай сюда! - Не хочу! - плакал поп. - Слушай сюда, колода! - Не хочу! Ты слаб в коленках... - Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках... Тубик. - Молись! - Поп встал. - Повторяй за мной... - Пошел ты!.. Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой. - Повторяй за мной: верую! - Верую! - сказал Максим. - Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у! - Ве-ру-ю-у! - заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил: - В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!.. Вместе заорали: - Ве-ру-ю-у! - Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую! - Верую-у! - В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!.. ...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди: - Эх, верую, верую!
А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил: - У-тя, у-тя, у-тя-три!
Верую, верую! Е-тя, етя - все четыре!
- За мной! - восклицал поп. - Верую! Верую! Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки... Половицы гнулись. - Эх, верую, верую! - Ты-на, ты-на, ты-на - пять!
Все оглобельки - на ять! Верую! Верую! А где шесть, там и шерсть! Верую! Верую!
Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами. Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: "Их-ха! Их-ха!" Он не знал слов. Рубаха на попе - на спине - взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее - он так просто не уйдет. - За мной! - опять велел поп. И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы. - Эх, верую! Верую!..
